ВЕЛИКАЯ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.

«ДВЕНАДЦАТЬ»

Наступил Октябрь. Пришла та буря, которую ждал и пророчил поэт. Он ходил по революционному Петрограду «молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами». Он понимал грандиозность времени: «Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию». Блок принял революцию без­оговорочно, восторженно, сразу же поверил в ее могущество, в ее созидательную силу. На анкету: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» — он отвечал категорически: «Может и обязана... Декреты большевиков — это символы интеллигенции». Когда в начале ноября Советское правительство предложило мастерам русской культуры сотрудничество, на этот призыв откликнулись очень немногие. В Смольный по при­глашению ВЦИК пришло Лишь несколько человек. Александр Блок был среди них. Он с презрением писал о тех, кто испугал­ся революции, о тех «витиях», интеллигентных обывателях, которые позволяли себе издевательства над народом, впервые захватившим власть в свои руки: «Русской интеллигенции — точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-

Нежной поступью надвьюжной,

 Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз —

Впереди — Исус Христос.

Образ Христа вовсе не обозначал, как считали некоторые критики, религиозного оправдания Блоком революции. Христос поэмы — огромный мировой этический символ, означающий высшую справедливость, воплощающий нравственный идеал человечества. И этот символ освещает для Блока дело революции. В воспоминаниях Чуковского о Блоке есть одно интересное свидетельство: «Как-то в начале января 1918 года он был у знакомых и в шумном споре защищал революцию октябрьских дней. Его друзья никогда не видели его таким возбужденным. Прежде спорил он спокойно, истово, а здесь жестикулировал и даже кричал. В споре он сказал между прочим;

— А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами».

Огромно, остро современно, ново было содержание этой великой революционной поэмы, первого произведения советской поэзии. Непривычен и нов был весь ее словесный и. интонационный строй. Почитатели изысканного Блока, певца Прекрасной Дамы и Соловьиного сада, изумлялись и возмущались: в вихревом ритме поэмы проносились обрывки забубённых солдатских частушек и мещанских романсов, призывы уличных плакатов, грубая речь улицы, мелькали крепкие, соленые словечки и уже вошедшие в язык массы злободневные неологизмы. Но вен эта пестрая и, казалось бы, нестройная стилистическая разноголо­сица каким-то чудом — чудом гениальности и вдохновения претворялась в единый мелодический сплав, в гармоническое целое, звучащее на одном дыхании — напряженном, тревожном, романтическом.

Блок понимал значение «Двенадцати»; недаром в день окончания поэмы он назвал себя в дневнике гением. Он мечтал о том, что поэму «прочтут когда-нибудь и не наши времена», верил в непреходящее революционное величие своего замысла. Именно поэтому он отрицал узкую партийность, злободневность (а вернее, газетную однодневность) поэмы. Он говорил одному из советских комиссаров: «Вас интересует политика, интересы партий; я, мы, поэты, ищем душу революции. Она прекрасна». И в то же время Блок утверждал: «Было бы неправдой... отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике». А в мартовском дневнике 1919 года он записал: «Нет, мы не можем быть «вне политики», потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было». И не поверхностной злободневностью, а истинной современностью пронизана эта великая поэма. «Двенадцать»... это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современностью»,—- говорил он позднее.

19 февраля 1918 года Блок записывает: «Не много ли я взял на себя?.. Жутко». А немного раньше, 22 января: «Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили! Правда глаза колет».

Блока оскорбляли. Его травили в печати. Близкие друзья отвернулись от него. Распространялся подлый слух, что он «продался большевикам». Он стоял один среди бывших своих соратников, литераторов, утонченных, высокоумных и высокообразованных людей — один, суровый, дерзкий, не склоняющийся. «Двенадцать» были не только произведением гения; они стали подвигом духовного бесстрашия.

В «левом» лагере поэму тоже далеко не все понимали и принимали: ее ругали за анархизм, за образ Христа и т. п. Но — и это для Блока было важнее всего—поэма вышла в народ. Ее читали и слушали революционные матросы. Ее стихи стали лозунгами, плакатами, частушками:

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови —

Господи, благослови!

В «Правде» от 18 февраля 1918 года писалось, что Блок сумел «в художественных образах выявить душу народа, или, что то же, душу революции». «Двенадцать» были названы «величайшим достижением» русской поэзии.

Через два дня после «Двенадцати» Блок написал стихотворение «Скифы». Эта вдохновенная гражданская ода — страст­ный призыв ко всемирному братству, к единению.

Придите к нам! От ужасов войны

Придите в мирные объятья!

Пока не поздно - старый меч в ножны.

Товарищи! Мы станем — братья!

В январские дни 1918 года Блок записал в дневнике: «Ненавидеть интернационализм — не знать и не чуять силы национальной». И в том же году свою стихотворную отповедь Зинаиде Гиппиус он заканчивает знаменательными строками:

Высоко — над нами — над волнами.—

Как заря над черными скалами —

Веет знамя — Интернацьонал!

Эта идея объединения новой, молодой России с народами древней Европы звучит в гражданской патетике «Скифов». Мысль о всемирной отзывчивости русского народа, о его способности понять, почувствать чуждую, иноплеменную культуру как свою, как общечеловеческую — эта мысль, встречающаяся у многих русских писателей XIX века, пронизывает блоковскую революционную оду:

Мы любим все — и жар холодных числ,

И дар божественных видений.

Нам внятно все — и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений...

Мы помним все — парижских улиц ад.

И венецьянские прохлады,

Лимонных рощ далекий аромат,

И Кельна дымные громады...

И в то же время «Скифы»-— это грозное предостережение старому миру, барственной и сытой Европе от юной Республики Советов:

В последний раз — опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира.

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

«Скифы», написанные в дни, когда европейские империалисты ополчились на Советскую Россию, стали еще одним - завершающим - стихотворением цикла о Родине, венцом блоковской патриотической лирики, Но это был уже новый — советский — патриотизм. В «Скифах» звучала гордость гражданина нового мира.

«Двенадцать», «Скифы», «Интеллигенция и Революция» - памятники первых лет Советской власти, величественное начало советской литературы. Это поистине символично: величайший поэт России стал первым поэтом революции, новой эры.

Все три произведения были напечатаны в газете «Знамя труда». «Двенадцать» впервые появились в свет в номере от 3 марта. Затем поэма выходила несколько раз отдельными изданиями. Особенно замечательна книжка, вышедшая 27 ноября 1918 года в издательстве «Алконост» с талантливыми ил­люстрациями художника Ю. П. Анненкова, высоко пенимыми самим Блоком.

1 марта 1918 года Блок записал в дневнике: «Главное - не терять крыльев... Страшно хочу мирного труда; но — окрыленного, не проклятого... Да, у меня есть сокровища, которыми я могу «поделиться» с народом».

С сокровищами своих знаний, культуры, таланта Блок идет к народу, к революционному государству. Работает он страшно много, необыкновенно добросовестно.- Обязанностей у него несметное количество. «Блок - член коллегии учрежденного М. Горьким издательства «Всемирная литература», председатель дирекции Большого драматического театра, член редакционной коллегии при Петроградском отделе театров и зрелищ, член коллегии Литературного отдела Наркомпроса, член совета Дома искусств, председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей...» (А. М. Турков). Заседания, речи, протоколы, рецензии, хлопоты за товарищей и снова заседания, заседания... Бекетова пишет: «Все время чув­ствовалось, что у него много сложного дела, надо обо всем помнить, ко всему приготовиться. Так как у него все было в

величайшем порядке и он никогда не откладывал исполнение того дела, которое было на очереди, то он все делал спокойно и отчетливо, не суетясь...» И о том же— Павлович: «Председатель наш (Петроградского союза поэтов) был необыкновенно добросовестен... Он не пропускал ни одного заседания... ему приходилось входить в разные мелочи и заботиться о дровах для Союза, и хотя бы единовременных пайках в помощь нуждающимся членам и посещать собрания».

Он редактировал Гейне, читал горы пьес, иногда невероятно беспомощных, писал на них обстоятельные отзывы, рассказывал актерам о Шекспире, Шиллере, романтизме. Восторженную готовность служить народу, строгую, неподкупную искренность, убежденность в правоте избранного пути, бесстрашие, благородство — весь возвышенный строй его души чувствовали люди, связанные с ним в это время. «Александр Александрович — это наша совесть!» — говорили актеры Большого драматического театра, где он служил. Нежно относился к нему Горький, с которым Блок часто встречался в эти годы. По словам писателя Е. И. Замятина, «Горький тогда был влюблен в Блока... «Вот — это человек! Да! Покорнейше прошу!» Блока слушал Горь­кий на заседаниях «Всемирной литературы» так, как никого».