«РАСПУТЬЯ» (1903—1906)
А между тем в стихах Блока все явственнее начинала звучать тревога, неуверенность, какое-то еще очень неясное стремление вырваться, разорвать путы светлой мечты, прекрасной, но уводящей от действительности.
В жизни России надвигались грозные события...
Раскинулась необозримо
Уже кровавая заря,
Грозя Артуром и Цусимой,
Грозя Девятым января...
(«Возмездие»)
Блок, как все великие поэты, обладал пророческим даром; его поэзия была той самой вещей птицей Гамаюн, о которой он писал. Его душа, «как стрелка сейсмографа», по его выражению, чувствовала самые отдаленные толчки в жизни страны. «...Что везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях,— это я знал очень давно, знал еще перед первой революцией...» — писал он в 1919 году.
Как ни далеки «Стихи о Прекрасной Даме» от общественных интересов, жизнь России, жизнь Мира, надвигающиеся громадные события отразились и в этих любовно-мистических стихах, в их напряженной, тревожной, весенней мелодии ожидания. И поистине символично, что осенью 1902 года, когда уже подходит к концу период «Стихов о Прекрасной Даме», Блок написал:
Блаженный, забытый в пустыне,
Ищу небывалых распятий.
Молюсь небывалой богине —
Владыке исчезнувших ратей.
Ищу тишины и безлюдий,
Питаюсь одною травой.
Истерзанный, с язвой кровавой,
Когда-нибудь выйду к вам, люди!
И вот он вышел к людям, увидел их — погруженных в будничные заботы, усталых, печальных, измученных.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в желтых окнах засмеются.
Что этих нищих провели.
(«Фабрика». 1903)
В лирике Блока возникают ноты щемящей жалости к униженным и оскорбленным — того святого чувства, которое сделало русскую литературу самой человечной, самой совестливой литературой в мире.
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль,
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль!
Знаменитую «Фабрику» Блок заключает в цикл «Распутья». В тот же цикл входит стихотворение с неожиданным для Блока репортерским названием: «Из газет» — грустная и по-блоковски недосказанная повесть о женщине, сломленной жизнью и легшей на рельсы.
Немного позднее в стихотворении «Холодный день», обращенном к жене, поэт очень точно скажет об этом пути своей лирики: от возвышенной мечты о нездешних мирах — к жизни, к ее скорбям и заботам.
Мы встретились с тобою в храме
И жили в радостном саду,
Но вот зловонными дворами
Пошли к проклятью и труду.
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
Но Блок увидел не только страдания народа. Он увидел и его простую, красивую и веселую силу, с тоской и надеждой потянулся к ней:
Барка жизни встала
На большой мели.
Громкий крик рабочих
Слышен издали.
Песни и тревога
На пустой реке.
Всходит кто-то сильный
В сером армяке.
Руль дощатый сдвинул,
Парус распустил
И багор закинул,
Грудью надавил.
Тихо повернулась
Красная корма,
Побежали мимо
Пестрые дома.
Вот они далеко,
Весело плывут.
Только нас с собою,
Верно, не возьмут!
Трагический день 9 января 1905 года — Кровавое воскресенье— Блок пережил со смятением, ужасом и гневом. Ненависть к тупой, бездарной и жестокой власти, «восторг мятежа» росли в душе поэта. Революцию 1905 года он принял восторженно. «...С этой зимы,— пишет Бекетова,— равнодушие Александра Александровича к окружающей жизни сменилось живым интересом ко всему происходящему. Он следил за ходом революции, за настроением рабочих...» Целыми днями он бродил по городу, жадно всматривался в окружающее. Современники вспоминали, что он нес красное знамя в одной из рабочих демонстраций.
Вскоре произошло знакомство Блока с Горьким. Они принадлежали к совершенно различным литературным группировкам (символизм — реализм) и, казалось, были чуждыми друг другу. Но Блок сразу же выделил Горького из современных литераторов. «Сегодня из всего многолюдного собрания мне понравился только Максим Горький, простой, кроткий, честный и грустный...» — написал он Белому 3 января 1906 года. А в статье «О реалистах» (1907 г.) он сказал о творчестве Горького с большим уважением и доверием.
«Нечаянная радость» — так назвал Блок свой второй сборник, вышедший в конце 1906 года. В статье «Краски и слова» (1905 г.) Блок пишет: «...Живая и населенная многими породами существ природа — мстит пренебрегающим ее далями и ее красками — не символическими и не мистическими, а изумительными в своей простоте. Кому еще неизвестны иные существа, населяющие леса, поля и болотца... тот должен учиться смотреть».
Эта живая, клубящаяся, радостная, веселая жизнь глядит во все глаза со страниц нового сборника. И в «Стихах о Прекрасной Даме» есть природа. Но она возвышенно чиста, отвлеченна, бесплотна. А здесь — все очарование, вся неуловимая прелесть родной болотистой, бедной, мокрой, весенней земли: речные излучины, красные вечерние зори, зеленый свет ночных светляков...
И еще вошел в стихи Блока город, Петербург, вошел навсегда — тревожный, таинственный, любимый и ненавидимый, прекрасный и страшный, поэтичный и низменный. Демократические, совершенно некрасовские, будничные интонации вдруг начинают звучать у гордого символиста Блока.
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
Гуляет на дворе...
Жилось легко, жилось и молодо —
Прошла моя пора.
Вон — мальчик, посинев от холода,
Дрожит среди двора...
Да и меня без всяких поводов
Загнали на чердак.
Никто моих не слушал доводов,
И вышел мой табак.
(«В октябре», 1906)
В блоковских петербургских стихах звучит мелодия шарманки — простенькая, сентиментальная, мещанская, вдруг заканчивающаяся пронзительной нотой, плачущей о человеческой беде.
Что на свете выше
Светлых чердаков?
Вижу трубы,
крыши Дальних кабаков.
Путь туда заказан,
И на что теперь?
Вот, я с ней лишь связан...
Вот — закрыта дверь...
А она не слышит —
Слышит — не глядит,
Тихая — не дышит,
Белая — молчит...
Уж не просит кушать...
Ветер свищет в щель.
Как мне любо слушать
Вьюжную свирель!
(«На чердаке», 1906)
Но Блок не был бы Блоком, если бы его Петербург был только таким — недобрым, холодным городом чердаков и дворовых колодцев. Блоковский город, при всей его конкретности, таинствен и прекрасен. «Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные видения жизни...» — писал он в предисловии к сборнику «Нечаянная радость». Блок умеет городской быт, прозу, обыденность приподнять до высот одухотворенной поэзии, увидеть в блеске обычных уличных витрин сверкание солнца.
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто,
Развевающийся локон —
Все закатом залито...
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
Блок вышел в жизнь. Он простился с Прекрасной Дамой, со своей мечтой, простился благоговейно и скорбно.
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
Лишь к твоей золотой свирели
В черный день устами прильну.
Если все мольбы отзвенели,
Угнетенный, в поле усну.
Мечта была светла и прекрасна, но она была мечтой, иллюзией; жизнь в клочья растерзала ее безмятежную лазурь. И Блок, художник беспощадной, горестной искренности, должен был сказать об этом, как бы горько ему это ни было. И он сказал: он создал лирическую драму «Балаганчик» (1906 г.).
В стилистике «Балаганчика» несколько слоев. Иногда это злая пародия. Таково начало пьесы, где действуют «мистики обоего пола — в сюртуках и модных платьях», которые многозначительно и таинственно вещают:
Первый мистик Ты слушаешь?
Второй мистик
Да.
Третий мистик
Наступит событие.
Пьеро
О, вечный ужас, вечный мрак!
Первый мистик
Ты ждешь?
Второй мистик
Я жду.
Третий мистик
Уж близко прибытие...