ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ. СМЕРТЬ

Велика польза общественной, просветительской деятельности Блока в первые годы Советской власти. Он сам с гордостью говорил о «груде сделанного». Но — трагический парадокс! — эта непрерывная деловая суета, эти бесконечные обязанности, - эта огромная добросовестность все больше и больше отдаляли его от творчества. Он перестал писать стихи, писал только рецензии, доклады, протоколы. Эта творческая немота страшно действовала на впечатлительного, неуравновешенного, склонного к мрачности, уже немолодого поэта. Он твердил, что перестал слышать окружающее, оглох, а это для него, всю жизнь воспринимающего как музыку, было особенно страшно. Существовало много других причин для тревоги и мрачности: сложные, нервные отношения в семье, одиночество, измена близких людей, отвернувшихся от него после «Двенадцати».

Мучительно воспринял Блок нэп. Он не мог понять его исторической, государственной необходимости, испугался возможности возвращения старого мира. Друг последних лет жизни Блока С.М.Алянский рассказывал, с каким обостренным, болезненным отвращением и ужасом вслушивался поэт в отзвуки ненавистного прошлого: «...Когда шел сейчас домой, на улицах из подворотен, подъездов, магазинов, из всех щелей — отовсюду выползали звуки омерзительной пошлости, какие-то отвратительные фокстроты и доморощенная цыган-шина. Я думал, что эти звуки давно и навсегда ушли из нашей жизни,— они еще живы... Неужели все это возвращается? Это страшно!..»

Как ни странно, он, привыкший к комфорту, к абсолютному порядку, меньше всего страдал от лишений материальных, от бытовых неурядиц. Конечно, еды не хватало, денег не было. Он не умел ловчить, изворачиваться, «урывать» пайки. Он умел только работать. Приятель Блока В. А. Зоргенфрей вспоминал, как Блок «трогательно тосковал по временам о «настоящем» чае, отравлял себя популярным ядом наших дней — сахарином, выносил свои книги на продажу и в феврале этого года, с мучительною тревогою в глазах, высчитывал, что ему понадобится, чтобы прожить месяц с семьей, один миллион!» С щемя­щей горечью узнал поэт, что его любимое Шахматово разгромлено, что нет уже этого места, с которым было связано все счастье его жизни. Но со стоической безжалостностью к себе он говорил: «Так надо, поэт ничего не должен иметь». Бесстрашный, прямой, трагически-суровый, он требовал и от себя и от окружающих «никуда не прятаться от жизни, не ждать никаких личных облегчений, а смотреть в глаза происходящему как можно пристальнее и напряженнее». И как бы ни было трудно ему в эти годы, он оставался верен революции, верен своим «Двенадцати». Даже когда он заболел н его стали уговаривать уехать в заграничный санаторий, он отказывался: ему казалась отвратительной мысль уехать от родины. «Убежать от русской революции — позор», - твердил он.

Он все еще мечтал о творчестве, жалобно говорил: «Очень хочется писать... Может быть, в самом деле, отдохну и сяду...»

Но его уже подстерегала болезнь. Весной 1921 года появились ее первые страшные симптомы. В апреле он в последний раз читал свои стихи перед петроградцами - на своем вечере в Большом драматическом театре. Писатель Е. И. Замятин вспоминает: «И вот доверху полон огромный Драматический театр (Большой)... Усталый голос Чуковского— речь о Блоке — и потом, освещенный снизу, из рампы, Блок — с бледным, усталым лицом. Одну минуту колеблется, ищет глазами, где встать,— и становится где-то сбоку столика. И в тишине — стихи о России. Голос какой-то матовый, как будто откуда-то уже издалека — на одной ноте. И только под конец, после оваций — на одну минуту выше и тверже— последний взлет. Какая-то траурная, печальная, нежная торжественность была в этом последнем вечере Блока... Для Петербурга — прямо с эстрады Драматического театра Блок ушел за ту стену, по синим зубцам которой часовым ходит смерть: в ту белую апрельскую ночь Петербург видел Блока в последний раз».

В мае он поехал с выступлениями в Москву; вернулся уже смертельно больным. Ныли руки и ноги, мучила изнурительная слабость, было трудно дышать, болело сердце,

«...Сейчас у меня ни души, ни тела нет. я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит» (Чу­ковскому, 26 мая). «...Кроме болезни, ни о чем не могу писать и трудно — слабость. У меня уже вторые сутки — сердечный припадок...» (матери, 28 мая).

Павлович пишет: «Блок рассказывал... что в начале июня ему страшно захотелось к морю, в Стрельну. Ходил он тогда уже с трудом: взял палку и кое-как добрел до трамвая. У моря было очень хорошо и тихо в тот день. Он долго так сидел один».

Я, наконец, смертельно болен,

Дышу иным, иным томлюсь,

Закатом солнечным доволен

И вечной ночи не боюсь...

Жить оставалось совсем недолго. Он полулежал в подушках в своем крохотном кабинете в квартире на Офицерской улице и задыхался. С ним была только Любовь Дмитриевна. «Никто из нас, -  пишет Замятин,— не видал его за эти три месяца его болезни: ему мешали люди, мешали даже привычные вещи, он ни с кем не "хотел говорить — хотел быть один». «Один С. М. Алянскнй имел счастливое свойство действовать на Але­ксандра Александровича успокоительно, и потому доктор позволял ему иногда навещать больного. Остальные друзья лишь справлялись о здоровье Александра Александровича» (Бекетова),

Умер Блок 7 августа 1921 года, утром. Похоронили его на Смоленском кладбище, под старым кленом.

Спи — твой отдых никто не прервет.

Мы — окрай неизвестных дорог.

Всю ненастную ночь напролет

Здесь горит осиянный чертог.

(«Вот он— ряд гробовых ступеней...», 1904)