«СТРАШНЫЙ МИР» (1908—1914)
А жизнь в России после подавления революции 1905 года становилась все мрачнее и мрачнее.
Блок тосковал. Он переживал «темную полосу убийственного опустошения». Позднее он говорил, что эти страшные годы «утомили и истрепали душу и тело».
Он каменел. Волнами накатывал мрак, холодное неверие, разъедающие душу приступы скепсиса. Его дневники и письма этих лет полны отчаянными возгласами мертвой безнадежности и страха перед жизнью: «Все опостылело, смертная тоска... Ужасное одиночество и безнадежность...» (матери, 18 июля 1908 г.). «Никогда еще де переживал я такой темной полосы, как в последний месяц — убийственного опустошения» (Г. И. Чулкову, апрель 1909 г.). «Боюсь жизни, улицы, всего, страшно остаться одному...» (Дневник, 28 мая 1912 г.). «Жестко мне, тупо, холодно, тяжко (лютый мороз на дворе)... Уехать, что ли, куда-нибудь? Куда?» (Дневник, 10 января 1913 г.).
И как итог всего — истинно русский вопль: «Совесть как мучит!» (Дневник, 23 декабря 1913 г.). В себе, в первую очередь в самом себе, казнит он черноту и скуку безверия и порока. На современников Блок всегда производил впечатление спокойствия и сдержанной силы. Однако близкие понимали, что это — лишь внешняя манера хорошо воспитанного человека. Поэт Г. И.Чулков писал: «Необыкновенно точный и аккуратный, безупречный в своих манерах и жизни, гордо-вежливый, загадочно-красивый, он был для людей, близко его знавших, самым растревоженным, измученным... человеком».
Дом, семья — расшатаны. Все труднее и запутаннее становятся отношения с женой. Иногда им начинает казаться, что они чужды друг другу, что их уже ничто не связывает, что надо разойтись. На пути Блока встают другие женщины, другие привязанности по временам овладевают его сердцем. Все сильнее ощущает он чувство неприкаянности, бездомности.
Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы преклонить!
(«Друзьям», 1908)
И в то же время в его душе живет бесконечная привязанность к двум самым любимым на земле существам — жене и матери, «Ночью... ясно почувствовал, что если бы на свете не было жены и матери,— мне бы нечего делать здесь»,— записывает он в дневнике 14 июня 1912 года. И как бы ни были осложнены отношения с Любовью Дмитриевной, как бы далеко ни уходили они друг от друга — он всегда возвращался к ней, своей Маленькой, Милой, Несравненной, любил ее великой, бессмертной любовью, не mof жить без нее, тосковал о прошедших днях, когда они были так молоды, так свято верили в мечту, о днях, когда он писал «Стихи о Прекрасной Даме».
И стала мне молодость сниться,
И ты, как живая, и ты...
Жене посвящено множество стихов, в том числе потрясающее стихотворение 1908 года:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, кружась проклятым роем...
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою...
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла:
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют своей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла...
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
В котором ты в сырую ночь ушла...
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Биография Блока, особенно в этот период, чрезвычайно статична, небогата событиями. Вся стремительность движения и напряженность борьбы — в жизни духа, в стихах. Внешнее существование было спокойным, респектабельным, даже приятным: слава, восторженные почитатели, обеспеченность, комфорт. Летом — любимое цветущее Шахматово, зимой — уют тихих петербургских квартир. Но в стихах Блока бьется тревога, мятеж, тоска.
Пускай зовут: Забудь, поэт.
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — нет.
С мирным счастьем покончены счеты,
Не дразни, запоздалый уют.
Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут.
«Страшный мир» — так назвал вступительный раздел своей третьей книги стихов сам Блок. Смерть, усталость, безнадежность звучат в этих пронзительных, беспощадных, гениальных стихах.
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим...—
таков лейтмотив этого цикла. Все человеческое существование представляется бессмысленными, бесцельными «плясками смерти». Покорное безразличие, равнодушие ко всему, что раньше казалось «восторгом, бурей, адом», овладевает отчаявшимся человеком.
Весь день — как день: трудов исполнен малых
И мелочных забот.
Их вереница мимо глаз усталых
Ненужно проплывет.
Волнуешься,— а в глубине покорный:
Не выгорит — и пусть.
На дне твоей души, безрадостной и черной,
Безверие и грусть...
И, наконец, придет желанная усталость,
И станет все равно...
Что? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!
Ну, разве не смешно?
Ну, что же? Устало заломлены слабые руки,
И вечность сама загляделась в погасшие очи,
И муки утихли. А если б и были высокие муки,—
Что нужды? — Я вижу печальное шествие ночи.
И как итог этого черного существования — трагические пророчества:
Как часто плачем — вы и я —
Над жалкой жизнию своей!
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!..
Весны, дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет...
(«Голос из хора», 1914)
Холод и мрак. Но вслушаемся внимательно в эти строки:
Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить...
Зарыться бы в свежем бурьяне.
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
(«Друзьям», 1908)
Разве это — смерть? Разве это — безнадежность, безволие, усталость? Нет, в такой тоске — страсть, мятеж, тревога, крик о помощи, русская, забывающая себя удаль; в этой смертельной тоске — «жизни гибельный пожар». Блок умел побеждать покорность и холод небытия. Исступленная сила его скорби — это уже порыв, уже борьба, уже жизнь.
И еще: в стихах Блока, даже самых мрачных, всегда присутствует высочайшая человеческая мера, чувство истины и идеала. И тоска его — от несоответствия жизни его безмерным романтическим требованиям. Эта тоска тем острее, чем живее воспоминание о юности, о том дальнем времени, когда возвышенная истина озаряла его жизнь, когда ему чужда была печальная мудрость осени, унылая взрослая терпимость.
Я и сам ведь не такой — не прежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На простой и скучный путь земной...
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Не до нас ей, жизни торопливой,
И мечта права, что нам лгала...
(«Перед судом», 1915)
Суд его совести беспощаден. Искренность самообличения огромна. «Я за всю жизнь не встречал человека,— писал Чуковский,— до такой степени чуждого лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой его личности — необыкновенное бесстрашие правды». И сам Блок говорил: «Слов неправды говорить мне не приходилось».
Да, Блок погружался в отчаяние и мрак, но он твердо знал — как «суждено меж людьми». Это знание было его путеводным маяком. Ужасаясь жизни, он носил в себе ее светлый идеал. И потому самые печальные его стихи, пронзая душу скорбью, не оставляют тягостного чувства безысходности. В них всегда есть ощущение воздуха, света. Он мудро писал: «Великие художники русские— Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой — погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна» («Интеллигенция и революция», 1918).
Блоковские стихи не просто печальны: они трагичны, а истинный трагизм всегда предполагает мужественную стойкость перед скорбью, перед неумолимым роком. Блок очень любил и часто цитировал гениальное стихотворение Тютчева «Два голоса» — героический победный гимн борющемуся человечеству — «смертным»:
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.
Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Конечно, в стихах 1908—1913 гг. отнюдь не только мрачные мотивы.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Красота мира живет в его лирике: в страстной одухотворенности любовных посланий, в вольной цыганской удали, в возвышенном чувстве природы.
Свирель запела на мосту,
И яблони в цвету.
И ангел поднял в высоту
Звезду зеленую одну,
И стало дивно на мосту
Смотреть в такую глубину,
В такую высоту.
Черный ворон в сумраке снежном,
Черный бархат на смуглых плечах.
Томный голос пением нежным
Мне поет о южных ночах.
В легком сердце— страсть и беспечность.
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь, летит рысак.
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит.
Кто-то ясно заглянет в глаза...
И мгновенно житейское канет,
Словно в темную пропасть без дна…
И над пропастью медленно встанет
Семицветной дугой тишина...
Один из шедевров блоковской лирики — монументальные «Итальянские стихи». Этот цикл в основном был написан летом 1909 года, во время путешествия по городам Италии — Флоренции, Венеции, Равенне, Сиене. Это стихи о вечной красоте древней страны, о всепобеждающей силе гармонии, о бессмертии великого прошлого — его страстей, его мучеников, героев и поэтов, о бессмертии в памяти человеческой, в надписях на могильных камнях, в свежем морском ветре, во взглядах смуглых девушек.
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках...
А виноградные пустыни,
Дома и люди — все гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.
(«Равенна»)
С годами все яснее и яснее Блок понимает, что главное в его жизни, какие бы личные страсти ни терзали его,— долг творчества, труда, долг перед Россией, перед людьми, перед своим даром и — что важнее всего — перед истиной. Он чувствует огромную ответственность слов: творец, художник, поэт.
В то же время ему становится ясно, что он уже перерос тесные границы своей колыбели символизма, что он свободен от всех сковывающих пут этого направления. «Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше — один, отвечаю за себя, о д и н...» — так пишет он в дневнике 10 февраля 1913 года. Знаменательно признание в письме к матери (21 февраля 1911 г.): «Я чувствую, что у меня, наконец, на 31-м году определился очень важный перелом... Я думаю, что последняя тень "декадентства" отошла».
Сложные отношения связывают его с соратниками— Мережковским, Гиппиус, Ф. Сологубом, В. Ивановым. Многое объединяет их; но уже намечается серьезное расхождение, которое потом, в 1917 году, превратится в бездну, ставшую между ними.
Блок чутко прислушивался к молодым поэтическим голосам, тонко чувствовал все талантливое, духовно значительное. Для него молодость всегда казалась особенно притягательной — как вечный порыв в будущее. Он же для начинающих поэтов — да и для всей интеллигентной русской молодежи — был кумиром, мастером, перед которым преклонялись, у кого учились, кого слушали, кому верили, в ком видели больше чем поэта — пророка, рыцаря правды и света. «Святое сердце Александра Блока»,— сказала о нем молодая Марина Цветаева, выразив чувства целого поколения русских людей.
Известные поэты XX века — А. А. Ахматова, С. А. Есенин, В. В. Маяковский тогда, в 1910-е годы, только входили в литературу. Но Блок сумел среди множества юных голосов различить своеобразие и силу их дарований. «...Поэма настоящая, и Вы — настоящая»,— писал он Ахматовой 14 марта 1916 года об ее поэме «У самого моря».
Прекрасна надпись, которую гордая Ахматова сделала на своей книге «Четки», подаренной Блоку в 1914 году; «Александру Блоку Анна Ахматова. «От тебя приходила ко мне тревога И уменье писать стихи».
В 1915 году к Блоку пришел совсем молоденький, недавно приехавший в Петербург рязанский паренек, уже входивший в моду в столичных литературных салонах. На письме Сергея Есенина с просьбой о встрече Блок написал: «Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык. Приходил ко мне 9 марта 1915», В высшей степени знаменательно, как воспринял Блок начинающего Маяковского. Казалось бы, громогласный поэт-футурист мог вызвать раздражение утонченного Блока. Но, по свидетельству современников, неистовая, богоборческая поэзия раннего Маяковского поразила Блока. Современник вспоминает, что, говоря о футуристах, поэт заметил: «Есть из них один замечательный: Маяковский... На вопрос, что же замечательного находит он в Маяковском, Блок ответил с обычным лаконизмом и меткостью —одним только словом: «Демократизм».