ЗА ОКНОМ НАМ ВЕТЕР ПОДАЛ ЗНАК.
Любопытно, что бывшие «блоковцы», «московские мистики», сразу приняли эту пародию на свой счет. «...Какова ж была его злость,— писал позднее о С. Соловьеве Белый,— когда в шедевре идиотизма (слова его), иль в «Балаганчике», себя узнал «мистиком»...— Нет, каков лгун, каков клеветник! — облегчал душу он». А сам Белый в одном из писем к Блоку гневно обличал «изменника» идеи «Прекрасной Дамы»: «Я Тебя предостерегаю — куда Ты идешь? Опомнись!..»
Но основное настроение пьесы — не язвительная насмешка, а щемящее слияние горькой иронии над самим собой и печали. Одинокий смешной мечтатель Пьеро, безнадежно влюбленный и Коломбину, оплакивает ускользнувшую от него подругу, ту, которую он считал такой прекрасной и светлой и которая оказалась просто «картонной подругой», куклой.
И мы пели на улице сонной:
«Ах, какая стряслась беда!»
А вверху — над подругой картонной —
Высоко зеленела звезда.
«Мне очень грустно. А вам смешно?» — спрашивает печальный Пьеро в финале пьесы. Ирония «Балаганчика» отнюдь не была веселым издевательством. Она была трагична. И она, несомненно, отражала (конечно, в обобщенном, поэтическом аспекте) реальное крушение жизненной и поэтической позиции Блока — крушение мистической веры в идеал Прекрасной Дамы.
Осенью 1906 года «Балаганчик» был поставлен в театре В. Ф. Комиссаржевской. Спектакль этот стал событием в истории русского театра начала XX века. Режиссером его был молодой В. Э. Мейерхольд, томную, изысканную музыку написал поэт и композитор М. А. Кузмин, декорации создал художник Н. Н. Сапунов. Спектакль прошел шумно, даже, пожалуй, скандально: здесь, на премьере, яростно столкнулись поборники нового, условного направления в искусстве и театральные и литературные староверы. В одной из рецензий писали: «Будто в подлинной битве кипел зрительный зал, почтенные, солидные люди готовы были вступить в рукпашную; свист и рев ненависти прерывались звонкими воплями, в которых слышались и задор, и вызов, и гнев, и отчаяние: «Блок, Сапунов, Кузмин, Мей-е-р-х-о-ль-д, о-р-а-в-о»,— неслось, будто вопли тонущих, погибающих, но не сдающихся».
С «Балаганчика», в сущности, началась для Блока слава. Это время было в его жизни одним из самых светлых и счастливых. Успех окрыляет его. Уверенно входит он в литературную жизнь России — уже не как начинающий, не как ученик, но как метр. К нему, молодому двадцатишестилетнему поэту, только что выпустившему свою первую книгу, с уважением прислушиваются видные литераторы, столпы новой поэзии. Блок становится «властителем дум» русской литературной молодежи. Он — свой на знаменитых «средах» у Вячеслава Иванова, крупного поэта и ученого, одного из вождей символизма, в доме которого собирался весь цвет петербургской интеллигенции: ученые, поэты, художники, музыканты, актеры. Блок близко и нежно дружен с молодыми литераторами — с веселым, размашистым С. М.. Городецким, с В. А. Пястом, с чистейшим, правдивейшим Е. П. Ивановым.
После «Балаганчика» очень сложно и нервно складывались отношения, и литературные и личные, с недавним ближайшим другом — А. Белым. Белый не мог простить Блоку отхода от мироощущения «Стихов о Прекрасной Даме», не мог простить его тяги к писателям-реалистам, издевательски отзывался о статье Блока «О реалистах». Был момент, когда между бывшими друзьями дело чуть не дошло до дуэли. Однако все их разногласия и столкновения, порой чрезвычайно острые, оканчивались примирением. До конца жизни Блока Белый все же оставался для него своим, близким человеком.
Блок обладал редкостным, властным обаянием, и, несмотря на его молчаливость и строгость, люди тянулись к нему, чувствуя в нем мужественную силу, «ум и дух высокий», какую-то рыцарскую честность и прямоту.
Вот как описывает Блока этих лет часто встречавший егона ивановских «средах» К. И. Чуковский: «Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо здоровым — широкоплечий, рослый, красногубый, спокойный; и даже меланхоличность его неторопливой походки, даже тяжелая грусть его зеленоватых, неподвижных, задумчивых глаз не разрушали впечатления юношеской победительной силы, которое в те далекие годы он всякий раз производил на меня. Буйное цветение молодости чувствовалось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми короткими прядями окружали его лоб, как венок. Никогда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-нибудь человека так явственно, ощутимо и зримо исходил магнетизм». И дальше: «Тому, кто долго и любовно всматривался в его лицо, становилось ясно, что это лицо человека чрезмерно впечатлительного, переживающего каждое впечатление, как боль или радость... Казалось, что от каждого предмета, от каждого человека к нему идут невидимые руки, которые царапают его... Именно эта гипертрофия чувствительности сделала его великим поэтом».
В эти годы Блок почувствовал свои творческие силы, почувствовал себя мастером, уверенно владеющим своим огромным даром. Его поэзия становится все сдержаннее, строже, мужественнее; все сильнее его тяготение к четкой конкретности образов, к освобождению от декадентской туманной изощренности. Его слово приобретает прозрачную пушкинскую ясность. Уже созданы бессмертные шедевры, без которых невозможно представить его поэзию: «Клеопатра», «В голубой далекой спаленке», «Девушка пела в церковном хоре», «Осенняя воля». В 1906 году написана «Незнакомка» — гениальная баллада о творческой силе человеческого воображения, претворяющего обыденность в золото поэзии, о вечном стремлении человеческого духа ввысь, к очарованным невиданным берегам. Скучная, пыльная, огромная пошлость загородных ресторанов с сонными лакеями и «пьяницами с глазами кроликов» вдруг как бы отступает, тускнеет, и сквозь нее начинает сквозить тайна: появляется Она.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль.
И вижу берег очарованный
И очарованную даль...
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
И уже нет вокруг тоскливой и страшной обыденности — есть поэзия, есть страстный порыв к красоте — высшей, недоступной, небывалой. Но именно в этой недоступности, недостижимости «очарованной дали» — вся высокая одухотворенность стихотворения.
Великое открытие Блока в эти годы — Россия. Скоро Родина станет одной из самых главных тем его творчества. «Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь»,— скажет он вскоре. Пока еще это — непознанная, таинственная, несколько стилизованная Русь:
Ты и во сне необычайна,
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне — ты почиешь, Русь.
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна.
(«Русь», 1906)
Но любовь к этой стране уже навсегда входит в жизнь и стихи Александра Блока.
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю...
(«Осенняя воля», 1905)
В этот период Блок начинает очень интенсивно выступать как публицист. Многообразны, всегда крупны, проблемны аспекты его статей, рецензий, речей. Главная их тема, неотступно, всю жизнь стоявшая пред ним как Мучительный, требующий немедленного разрешения вопрос,— тема взаимоотношения интеллигенции и народа, интеллигенции и России. Этот вопрос он решает не как ушедший от жизни, замкнувшийся в «башне из слоновой кости» декадент, но как гражданин, как человек, для которого судьба Родины — его собственное, кровное, личное дело. Та «недоступная черта», которой отделена интеллигенция от простых людей, отрыв культурной России от ее народной основы для Блока трагичны, чреваты страшными катастрофами. Единственный путь, который видит Блок,— слияние с глубиной народной души. «Гений прежде всего — народен» — вот вывод, к которому приходит Блок-публицист.
Статьи, созданные им до революции: «Безвременье», «О реалистах», «Три вопроса», «Народ и интеллигенция», «Горький о Мессине», «Памяти Врубеля», «Судьба Аполлона Григорьева» и многие другие — принадлежат к замечательным образцам публицистики начала века.